Наша домашняя рабыня

В Америке у нее не было знакомых — и не было возможности ни с кем познакомиться. Телефоны озадачивали ее, механизмы — банкоматы, домофоны, торговые автоматы, вообще все что угодно с клавиатурой —приводили в панику. Когда кто-то начинал быстро говорить, она немела, вдобавок ее собственный ломаный английский окружающие понимали плохо. Без чужой помощи она не могла ни записаться на прием, ни организовать поездку, ни заполнить анкету, ни заказать обед.

Я дал Лоле банковскую карту, привязанную к моему счету, и объяснил, как ей пользоваться. Один раз у нее получилось, но на второй она разволновалась, запуталась и с тех пор больше не пробовала. Впрочем, карточку она сохранила — как мой подарок.

Еще я пытался научить ее водить. Она от меня отмахивалась, но я взял ее на руки, отнес в машину и усадил на водительское сидение. И мне, и ей было очень смешно. Потом я двадцать минут объяснял ей про рычаги и приборы — и тут ее смех сменился паникой. Как только я включил зажигание и заработала подсветка приборной панели, Лола выскочила из машины и убежала в дом. Я даже не успел произнести ни слова. Потом я сделал еще пару таких попыток.

Я надеялся, что вождение сможет изменить ее жизнь. Она могла бы ездить, куда ей захочется. А если бы мамино поведение стало совсем нестерпимым, она могла бы уехать навсегда.

***

Четыре полосы превратились в две, бетон сменился гравием. Трициклы лавировали между автомобилями и запряженными в повозки с грузом бамбука буйволами. Время от времени перед самым носом нашей машины дорогу перебегали, едва не задевая бампер, козы и собаки. Дудс не сбавлял скорость. Любое животное, замешкавшееся на дороге, просто превратится в жаркое сегодня, а не завтра — таковы правила дорожного движения в филиппинской провинции.

Я достал карту и еще раз посмотрел дорогу до деревни Майянток, в которую лежал наш путь. Вдалеке за окном я видел множество крошечных склоненных человеческих фигур, напоминающих гнутые гвозди. Это крестьяне собирали рис — тем же способом, что и тысячелетия назад. Мы почти приехали.

Я постучал по дешевой пластмассовой коробке и пожалел, что не купил настоящую урну из фарфора или палисандра. Что же подумают Лолины родные? Их осталось не так уж много. Из ее братьев и сестер в деревне еще жила только 98-летняя Грегория. Мне сказали, что ее подводит память. По словам родственников, когда она слышала имя Лолы, она начинала рыдать, но потом быстро забывала, почему плачет.

Перед поездкой я связался с одной из племянниц Лолы. Она все распланировала: за моим приездом должны были последовать скромные поминки, затем молебен и погребение пепла Лолы на майянтокском кладбище «Вечное блаженство». Со смерти Лолы прошло уже пять лет, но я так окончательно с ней и не попрощался. Теперь это должно было произойти. Весь день я мучился от тоски, но старался держать чувства в себе. Мне не хотелось расплакаться при Дудсе. Сильнее стыда за то, как моя семья вела себя с Лолой, сильнее беспокойства по поводу того, как ее родственники в Майянтоке поведут себя со мной, была ужасная грусть утраты. Мне казалось, что Лола умерла только вчера.

Дудс поехал на северо-запад, на шоссе Ромуло, затем у Камилинга, родного городка мамы и Лейтенанта Тома, резко свернул налево. Две полосы стали одной, на смену гравию пришла грязь. Дорога шла вдоль реки Камилинг, сбоку я видел кучки бамбуковых домов, впереди виднелись зеленые холмы. Вот и финишная прямая.

***

На похоронах мамы я произносил речь. Все, что я говорил, было правдой. Она была сильной и смелой. Ей часто не везло, но она всегда делала все, что могла. Она умела радоваться жизни. Она обожала своих детей, и создала для нас в 1980-х и 1990-х годах в орегонском Сейлеме настоящий дом, которого у нас никогда раньше не было. Я сказал, что очень хотел бы, чтобы мы успели поблагодарить ее еще хотя бы раз, и что все мы любили ее.

Но о Лоле я не говорил. Точно так же я избирательно вычеркивал Лолу из своего сознания, когда в последние годы общался с мамой. Такой ментальной хирургии требовали от меня сыновние чувства. Без этого у нас не получалось быть семьей, а я хотел, чтобы мы ей были, — особенно когда в середине 1990-х ее здоровье стало ухудшаться. Диабет. Рак груди. Острый миелоидный лейкоз — стремительно развивавшийся рак крови и костного мозга. Она слабела буквально не по дням, а по часам.

После нашей ссоры я старался как можно реже бывать дома. В 23 года я переехал в Сиэтл. Иногда приезжал в гости — и с какого-то момента во время визитов стал замечать перемены. Мама по-прежнему оставалась собой, но как будто несколько смягчилась. Она заказала Лоле отличные зубные протезы и выделила ей комнату. Она не возражала, когда мы занялись оформлением лолиных документов — благо рейгановская иммиграционная амнистия 1986 года дала шанс миллионам незаконных иммигрантов. Процесс был долгим, но в октябре 1998 года Лола, наконец, получила гражданство. За четыре месяца до этого у моей матери диагностировали лейкемию. Она прожила еще год.

В этот год они с Иваном нередко ездили на побережье, в орегонский Линкольн-Сити и брали Лолу с собой. Лола любила океан. За ним лежали острова, на которые она мечтала вернуться. Когда мама была рядом с ней и в хорошем настроении, Лола была счастлива. Достаточно было дня на пляже — или даже пятнадцати минут совместных воспоминаний на кухне о молодости в филиппинской провинции — и казалось, что Лола забывала о своих многолетних мучениях.

Я не умел забывать с такой легкостью. Однако со временем я тоже научился смотреть на маму по-другому. Перед смертью она отдала мне свои дневники, занимавшие два небольших чемодана. Я проглядывал их, пока она спала в нескольких футах от меня, и видел ту сторону ее жизни, которую годами отказывался замечать. Она стала врачом, когда для женщины это было очень непросто. Она переехала в Америку, где ей трудно было добиться профессионального признания — и как женщине, и как иммигрантке. Она двадцать лет работала в Учебном центре Фейрвью — государственной клинике для умственно отсталых. В этом была определенная ирония: фактически, она всю жизнь возилась с аутсайдерами — причем они ее боготворили. У нее было много подруг среди коллег. Они вместе дурачились и развлекались — покупали туфли, устраивали друг у друга дома костюмные вечеринки, обменивались шуточными подарками (вроде брусков мыла в форме пениса или календарей с полуголыми мужчинами) и хохотали до упаду. Я смотрел на их фотографии и осознавал, что жизнь мамы совсем не ограничивалась семьей и Лолой. Какая новость!

Мама подробно писала о каждом из своих детей, рассказывала, как она нами гордилась, как радовалась нашим успехам, как на нас обижалась. Она посвящала десятки страниц своим мужьям, подчеркивая, что они были в ее личной истории неоднозначными персонажами. Все мы для нее что-то значили. Лола была фигурой второго плана. Упоминалась она только в связи с кем-то другим. «Лола сегодня отвела моего дорогого Алекса в новую школу. Он легко заводит новых друзей, потому, надеюсь, он не будет сильно грустить из-за очередного нашего переезда…» — и дальше еще две страницы обо мне и ни слова о Лоле.